Фехтмейстер - Страница 2

Всего несколько дней тому назад самое кровопролитное за всю историю русско-турецких войн сражение под Сарыкамышем было завершено блистательной победой российского оружия. Для него, начальника контрразведки 2-го Туркестанского корпуса, во многом это была личная победа. И деяние сие, судя по нынешнему вызову государя, не ускользнуло от неусыпного отеческого взора Его Императорского Величества.

Чуть прикрыв глаза, подполковник Лунев глядел в серое небо и точно воочию ясно видел перед собой иное: лазурный небосвод Кавказа, исчерченный белыми зубцами горных вершин, и дым разрывов, змеями извивающийся между скал…

«Тпру-у-у!» — извозчик натянул вожжи. У ажурных чугунных ворот дворцовой ограды, близ непременной полосатой будки, перетаптывались с ноги на ногу часовые в шинелях лейб-гвардии Преображенского полка. Вызванный к воротам дежурный караульный начальник придирчиво оглядел царский рескрипт, удостоверился в его подлинности и, козырнув, велел степенному унтер-офицеру сопроводить его высокоблагородие во дворец.

Подполковник Лунев чуть заметно поежился, придерживая отброшенную ветром полу шинели, искренне надеясь, что это движение не заметно со стороны. Впервые ему предстояло увидеть государя столь близко. Платону Аристарховичу вдруг вспомнилось, как в далеком детстве у родительской елки, увешанной сластями и ватными ангелами, он, затаив дыхание, загадал побывать на рождественских празднествах у самого государя. Кто бы мог подумать, что его детской мечте суждено было сбыться в такой тяжелый для Отечества час?

Огромный тронный зал, облитый золотом, словно торт глазурью, производил впечатление тем более сказочное, что посредине его сейчас была установлена высоченная разнаряженная ель. Правда, совсем недавно Святейший Синод осудил нелепый обычай ставить в дому и украшать на Рождество хвойное дерево, как языческий, немецкий и рассейскому народу чуждый. Но, сказывали, Божий человек Григорий Распутин, прослышав о том, пожал только плечами и сказал: «Несуразицу удумали!» Этого было достаточно. К вящей радости великих княжон и наследника цесаревича, ель стояла, переливаясь цветными огоньками свеч, отраженных в расписных стеклянных шарах.

Ничего в этом сказочном зале не напоминало бы о войне, когда б не группа старших офицеров, смиренно дожидавшихся выхода императора. Одного из них Лунев знал по Академии Генерального штаба, еще с одним доводилось встречаться лет десять назад, в русско-японскую войну. Едва негромкий их разговор после обычного приветствия начал обретать легкость и почти душевность, суровый оклик дежурного флигель-адъютанта призвал господ офицеров приветствовать государя. Вытянувшись, как и все прочие, во фрунт, Лунев гаркнул слова приветствия и широко открытыми глазами уставился на вошедшего в огромную залу Николая II.

Если бы вдруг в этот миг здесь оказался чужеземец, прежде никогда не бывавший в России, он вряд ли бы уразумел с чего весь этот шум. Государь всея Руси был облачен в полковничий мундир старейшего полка российской гвардии, того, что ныне стоял в карауле у царской резиденции. Его грудь скромно украшал единственный орден, небольшой белый крестик святого Георгия, что еще более роднило его облик с прочими старшими офицерами.

Подполковник Лунев вдруг осознал, что невольно чувствует легкое разочарование, хотя, в сущности, и сам толком не может ответить, чего, собственно, ждал от императорского выхода.

В шеренге офицеров, выстроившихся перед государем, он стоял третьим, бок о бок с рослым конногвардейцем с длинным, нервным лицом. Лунев прежде уже читал о нем в газетах. Его атака на германские позиции у Каушена увенчалась захватом вражеской батареи, изрядно досаждавшей нашей гвардейской кавалерии. Теперь он гордо выпячивал широкую грудь с таким же, как и у самого Николая II, вожделенным для всякого офицера знаком воинской доблести. Первым в этой войне. Подходя по очереди к каждому из гостей, августейший преображенец крепко пожимал счастливцу руку, благодарил за доблестную службу и вручал новенькие золотые полковничьи эполеты с вензелем, а вместе с ними и флигель-адъютантские аксельбанты.

О чем-то подобном начальник контрразведки 2-го Туркестанского корпуса догадывался еще неделю назад, когда, передавая ему запечатанный конверт, новый командующий Кавказской армией, словно оговорившись, назвал его полковником. И все же теперь сердце его стучало, будто сегодня он получал первые в своей жизни погоны.

— А вы, Платон Аристархович, стало быть, нынче только с Кавказа? — после дежурного поздравления то ли спрашивая, то ли утверждая, поинтересовался государь, останавливаясь перед ним.

— Так точно, Ваше Императорское Величество! — молодцевато, как много лет назад в юнкерском строю, отрапортовал Лунев.

— Ну, полноте, полноте кричать, — чуть поморщился Николай II. — Не на плацу ведь. Доблестный генерал Юденич, — без перехода негромко продолжил он, — пишет о вас более чем лестно. Будто бы едва ли не половина заслуги в изгнании башибузуков Энвер-паши из российских пределов принадлежит именно вам.

— Это сильное преувеличение, ваше величество, — запинаясь от волнения, проговорил новопроизведенный полковник.

— Ну, милейший Платон Аристархович, что уж вам-то тушеваться, — с благожелательной улыбкой покачал головой император, — пред врагами Отечества нашего не оробели, а уж здесь и подавно не след! Впрочем, понимаю вашу скромность. Похвальбой врага не бьют! Приглашаю вас, господин полковник, нынче отобедать у меня. Тогда подробнейшим образом мне все и расскажете. Об армии своей, о ее героях я должен знать все достоверно, из первых уст.